Не убий: Сборник рассказов [Собрание рассказов. Том II] - Магнусгофская Елизавета Августовна

Есть жизнь в песках.

Чужой — на откосе холма, и смотрит, и смотрит на нагую спящую девушку. Белое тело лежит на белом песке. Закрыты глаза. А на устах тихая улыбка.

Снится милый белой девушке…

Спускаются тучи. Воздух — раскаленный свинец. Ветер крутит песок, играет черными кудрями и гудит:

— Проснись, проснись, белая девушка!..

Жадные поцелуи, знойные поцелуи сыплются на тело девушки.

Цепкие руки гасят ее сопротивление. Жестокие глаза велят заглушить крик.

И страшны, и мучительны эти непрошеные ласки…

Ласки Чужого… Ласки зверя…

Не задела гроза песков.

Там, за лесом, где ласкается к небу зеленый бархат лугов, прогрохотали ее громы, отсверкали молнии, пролился обильный дождь.

А над лесками из серой дымки падают только теплые капли.

Плачет чистыми, грустными слезами небо и глубоко уходят они в песок, берегущий страшную тайну.

Далеко через пески, в лес, где не выдаст их мох, уходят следы Чужого.

И на месте последней борьбы — невысокий песчаный холмик.

Наскоро, торопясь, забрасывал белое тело Чужой. И крепко прижался к нему влажный песок, и жадно впитывает в себя теплую кровь, сочившуюся из девичьей груди…

Серые и злые, переговариваются на опушке любопытные всезнайки-вороны.

Молчат пески…

ВИНОВНА

— А я тебе говорю, что был десяток! — визгливо кричала толстая женщина в красном капоте, тыча мясистым пальцем в стоящую перед ней тарелку.

— Да брось, Маня! — отозвался из соседней комнаты муж, — ну, велика важность, что Луша взяла одно яблоко?

— Не брала я ваших яблок! — грубо ответила девушка в засаленном фартуке.

— Она не смеет лгать! Не смеет! Дрянь! Воровка! — истерически выкрикивала женщина в капоте.

Муж демонстративно захлопнул дверь. Толстая женщина с треском отодвинула тарелку, сказав:

— Растопляй плиту!

Луша молча вышла из комнаты.

Эти сцены были такой же неотъемлемой принадлежностью суток, как обед и ужин.

Несправедливость была тоже неотъемлемой частью Лушиной жизни. Она не помнила периода, когда за ней не кралась бы по пятам эта черная, надоедливая тень.

Лушино детство — сплошной серый комок, склизкий и отвратительный. Оно шло под аккомпанемент брани вечно пьяного отца и причитания больной матери. С восьми лет Луша была нянькой, кухаркой, судомойкой.

Когда умер отец, мать рассовала детей по приютам и родственникам и пошла работать. Через полгода умерла и она. Но перемена была очень небольшая: дома ее колотил отец, здесь била возненавидевшая ее с самых первых дней тетка.

Дядя, безвольный, слабый, в душе очень любивший девочку, задумал отдать ее в школу. Там в ее детском мозгу забрезжило впервые сознание человеческого достоинства. Но проявлялось оно у нее в довольно своеобразной форме. Раньше девочка молчаливо сносила побои, упреки, брань — теперь стала грубить и огрызаться.

Когда появилась на свет первая двоюродная сестра — Лушу взяли из школы и запрягли в знакомое ей с детства ярмо няньки.

Дядя протестовать не смел. Марья Ивановна была в доме диктатор.

Луша очень любила дядю. Она инстинктивно чувствовала, что и он несчастен, что и его жизнь отравлена существованием толстой женщины с грубыми руками.

Луша ненавидела тетку всей душой, но ненависть ее была ненавистью слабых, униженных, безвольных.

Ненавистью червяка, попираемого грубым сапогом.

По праздникам, взяв двоюродных сестренок, Луша шла с дядей в церковь. Стояла добросовестно всю обедню, прислушиваясь к давно знакомым, но ничего не говорящим словам службы. Усердно крестилась. Клала земные поклоны.

Но зачем делала это она, чего просила у Бога — Луша не знала.

Была ли Луша добра?

На дворе она часто делилась последним куском с тощими кошками, сметенные со скатерти крошки отдавала голубям.

И если бы кто спросил Лушу, зачем она делает это, ответила бы серьезно:

— Ведь они голодны!..

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Голод — это страдание было слишком хорошо знакомо Луше и всякое голодное существо возбуждало в ней глубокое сострадание.

Завидовала ли Луша богатым, сытым, красиво одетым?

Она их глубоко презирала.

Но никогда ей в голову не приходило, что у нее, Луши, могут быть красивые платья, кольца и деньги.

А когда она видела дворничихину Шурку в шляпке с пером, в яркой шелковой блузке, с розовой вуалью на раскрашенном лице, — Луша, любопытно оглядывая ее с ног до головы, бормотала:

— Дрянь!

А почему Шура — дрянь, почему нельзя так жить, как она — этого Луша не знала.

Девушка быстро шагала по улицам пригорода, кутаясь в большой платок.

Дул резкий ветер. Моросил дождь. Несмотря на конец августа, целую неделю стояла холодная погода. Улицы пригорода обратились в сплошное болото.

Луша бежала к портнихе. Марья Ивановна велела поторопиться с платьем.

Луша шла сюда всегда очень неохотно, особенно вечером. Она плохо ориентировалась в этих переулках, в этих однообразных улочках, где можно было заблудиться и днем.

— Кажется, этот поворот… Фу, да здесь нет ни одного фонаря… А грязь, наверное, такая, что можно утонуть по колено…

Луша пробиралась ощупью вдоль заборов и стен. Из чердачного окна падал свет, освещавший громадную лужу посредине улицы. Луша, занесшая было ногу, шарахнулась в сторону и налетела на какую-то фигуру.

— Ай! — крикнула девушка.

— Ага, попалась! — ответил ей хриплый мужской голос и какая-то склизкая рука схватила ее за пальцы.

— Пустите, — испуганно вырывалась Луша, — мне очень некогда!

— Ладно, ладно, — отвечала фигура, толкая ее к забору.

При слабом свете, падавшем из верхнего окна, мелькнуло Луше бородатое лицо. Отвратительный запах неочищенного спирта и чего-то приторно-съестного обдал ее лицо.

Луша пробовала освободиться, но руки, обхватывавшие ее, становились все туже.

Тогда она крикнула — пронзительно и громко. И крик ее раскатился по темному переулку. Но в ту же минуту кулак опустился на ее лицо, а другая рука сдавила горло. Луша пошатнулась от удара и упала на мокрое крыльцо.

И с последним проблеском сознания почувствовала, что какое-то отвратительное пьяное животное навалилось на нее всей своей тяжестью.

Воспоминания этого вечера остались в Лушиной памяти, как отдельные обрывки какого-то страшного кошмара.

Быть может, Луша примирилась бы со временем с совершившимся ужасом, как мирилась со всеми несправедливостями своей жизни. Но ведь кошмар имел осязательные последствия!..

Не сразу пришла к этому сознанию Луша. А когда пришла — застыла в тупом ужасе.

И одна мысль была в ее мозгу, одна мучительная мысль:

— Как скрыть?

Неделя шла за неделей, месяц за месяцем, и чем ближе подходил решительный срок, тем равнодушней и тупее становилась Луша.

И думала только об одном: чтобы тетка не заметила.

Сколько чисто звериной хитрости надо было Луше, чтобы тетка не проникла невзначай в ее тайну.

На какое избавление надеялась она? Чего ждала?

Луша и сама этого не знала.

Мало было народу в зале суда, когда разбиралось дело мещанки Лукерьи Петровой, обвинявшейся в убийстве своего новорожденного младенца.

Молодой адвокат, поглощенный мыслями о завтрашнем громком процессе, где он будет выступать наряду с крупными светилами юридического мира, говорил вяло и лениво.

Он не потрудился разбить стену недоверия, выросшую в душе его подзащитной, не попробовал даже добраться до тайников Лушиной души. И защищал ее общими готовыми фразами.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Луша отвечала на все вопросы так равнодушно, словно не отдавала себе отчета в том, что ждет ее за стенами зала.

Когда спросили, что побудило ее задушить ребенка, она открыла широко глаза и просто ответила: